Как клады помогали казну поднимать. Архивные истории о кладоискателях и золоте под брукованкой и в огородах

Среди тем, которые пользуются неизменным вниманием читателей, истории о кладах и кладоискателях занимают, наверное, одно из главных мест. Мечта о несметных богатствах, пусть и доставшихся в этот раз кому-то другому, невольно будоражат воображение. Но, как это часто бывает, нет ничего нового под солнцем — примерно о том же грезили и поколения до нас. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в архивы.       

Дело о первом «копаре»

8 марта 1588 году Сигизмунд Ваза издал привилей, коим дозволял некоему Михаилу Дуляцкому из Манкевичей искать «скарбы на грунтах гродненских», а также «мейских» фольварков. То есть, как авторитетно заметил мой друг — любитель приборного поиска, а в простонародье «копарь» (не путать с чёрными копателями), разрешил «искать хабар как в Гродно, так и в пригороде». 

«В общем, должен был Дуляцкий половину из найденных «золота, серебра, денег и подобного» отдать в скарб Великого княжества Литовского, — делился на форуме своими мыслями по поводу древнего документа современный Индиана Джонс. — Про саму находку средневековому копарю следовало сообщить подскарбию ВКЛ, эконому гродненского староства либо в магистрат Гродно. Кто такой Дуляцкий — неизвестно. В привилее указывалось, что он «пушкарь», возможно, гродненского замка, а в камрадах у него — Фёдор Манкевич из села Головичи. Ну, камрадов можно было и больше привлечь, но “за свой кошт”. Да и по засеянному Сигизмунд Ваза ему не разрешал ходить…»

Ничего удивительно, что современных кладоискателей сильно заинтересовало упоминание об «особых знаках», по которым пушкарь собирался искать укрытые богатства. Вот только документ на эту тему ничего больше не пояснял…

Дело об отцовском завещании

Весной 1862 года в Гродно приехал учитель приходского училища из Брянска Антон Голко-Голковский. Приехал с одной целью — найти семейные ценности, которые почти тридцать лет назад закопал его отец, опасаясь вспыхнувшего в стране восстания.

«Господину исполняющему должность Начальника Губернии… — Начиналось его обращение. — Отец мой ныне покойный, государственный крестьянин Сокольского уезда колонии Вилькиндорф, Андрей Голко-Голковский, за жизни своей в 1856 году объявил мне, что он в 1830 году имея значительные капиталы в золотой и серебрянной монете, и опасаясь дабы …мятежники или злонамеренные люди не расхитили таковых, зарыл восемь тысяч рублей в земле на одной из улиц в Гродно — а не имея после способности вынуть их, указал мне место и представил выкопать …и употребить в свою пользу»*.

Бросается в глаза, что учитель не сразу после смерти отца бросился откапывать клад. Как он сам пояснял: «…Имея обеспеченное получаемым содержанием дневное пропитание, оставил таковое в забвении…». Правда, имелась и ещё одна причина: бывший на тот момент гродненским губернатором И. Шпеер пользовался дурной славой, так что А. Голковский просто «не находил полезным утруждать просьбою бывшего начальника…». Но, как только губернатора сменили, решил рискнуть.

«…Имею покорнейше изъяснить, — писал он далее, — что место, где зарыт денежный вклад, находится <…> в месте принадлежащем казне и в зависящем от распоряжения гражданского начальства». Причём участок, по слухам, собирались передать духовным властям на строительство монастыря. Не случайно А. Голковский обещал пожертвовать из найденного клада 100 рублей благотворительному обществу и ещё по 50 рублей на Борисоглебский собор, Фарный и Бернардинский костёлы «на литургию за душу родителя».

К сожалению, губернаторская канцелярия вначале отнеслась к просьбе учителя с явным подозрением. «…Я лично расспрашивал просителя, — пояснял один из канцелярских чиновников. — И из слов его убедился, что ему положительно не известно где именно зарыты упомянутые в его записке деньги, и потому едва ли было бы удобным по одному только неопределённому показанию дозволять взрывать в разных местах известной ему улицы города Гродна землю…».

Время шло, Голковскому даже пришлось уволиться с прежней работы, а ответа всё не было. Но тут неожиданно за кладоискателя вступилось особое отделение при виленском военном губернаторе. В обращении к начальнику Гродненской губернии оттуда ходатайствовали: «…Покорнейше прошу Ваше Превосходительство разрешить сему учителю, согласно сделанному им вызову, приступить к открытию тех денег в присутствии доверенных чиновников и не иначе, как с соблюдением такого рода правил, чтобы в месте, в котором он будет производить работы, не принести расстройства в хозяйстве либо убытка городским жителям и чтобы от сих работ, которые он должен производить на собственный свой счет, не затруднить сообщение между домами и улицами, а также чтобы и мостовая была бы им вымощена вновь в тех местах, где таковая будет снята».

Но время уже было безвозвратно потеряно, и до очередного восстания оставались считанные месяцы.

Дело об «усохшем» кладе

Начальнику гродненской жандармерии не давали спокойствия жалобы на городовых из Волковыска: бесчинствуют, дескать, в пьяном виде. Могут в базарный день беспричинно разогнать палками крестьян на рынке. Но хуже всего, что пил и сам местный уездный надзиратель Шовский. Надзиратель был переведён в Волковыск из соседних Пружан «за нетрезвую жизнь», но и на новом месте от порока не избавился. Будучи «нетрезвого поведения», он показывался на улицу и «утратил всякое уважение не только жителей, но и подчиненных». К сожалению, волковысский уездный исправник закрывал на это глаза. До поры.

Осенью 1879 года в Гродненское губернское правление был представлен найденный в Волковыске горшок с «древнею серебрянною монетою». Горшок этот случайно нашёл крестьянин Станислав Гураль, копая в огороде яму. Обнаружив клад, он сразу побежал к работавшему на дворе отставному солдату, жителю той же волости Ивану Баклайчику, чтобы тот вызвал полицию.  Вскоре на место находки явился полицейский Дмитрий Степусь, который вместе с крестьянами отнёс горшок с монетами… в канцелярию полицейского надзирателя Шовского.

Последний высыпал монеты на стол и стал считать. Только самых больших из них — величиной в пятикопеечную медную монету — оказалось более трёхсот штук. Полицейский суд оказался скорым, справедливым и… щедрым: из числа найденных монет отставной солдат получил пятнадцать, тогда как нашедший клад крестьянин — всего десять. Зато шестерым полицейским десятским досталось около тридцати сребреников, да ещё несколько штук оставили письмоводителю Францу Гринскому. Остальные, общим весом около восьми фунтов, были представлены высшему начальству…

И хотя в архивном деле нет упоминаний о дальнейших событиях, их ход не трудно предугадать.

Департамент по сокровищам

Дальше всего пошла администрация Полесского воеводства. В конце 1930-х годов, чтобы найти дополнительный источник пополнения казны, здесь вполне официально начали собирать сведения о кладах на их территории.

Сохранилось, правда, всего два дела. Первое начиналось с сообщения Кобринского староства о том, что к ним обратился солтыс одной из местных деревень Трофим Ярошук и заявил, что его дед во время восстания 1863 года сражался в отряде под руководством Ромуальда Траугутта. Именно от него он якобы узнал, где спрятаны оружие и касса отряда. Со слов Ярошука, там большое количество золота и серебра, а сам клад спрятан неглубоко…

Информация была аккуратно записана дежурным офицером и снабжена соответствующим комментарием начальника военного окружного суда. Он высказался более чем скептически, заметив, что оружейный склад, если таковой имелся, давно уже пуст, а прочее вряд ли представляет большую финансовую ценность. Другими словами, овчинка не стоит выделки, если не брать во внимание патриотический аспект.

Второе дело сулило куда большую прибыль. Речь шла о кассе крепости Осовец, спрятанной будто бы при отступлении русской армии в 1915 году. Но и тут всё закончилось ничем — единственный свидетель, один из бывших командиров, лично участвовавший в захоронении клада, поклялся вернуть золото только правительству возрождённой России…

Любопытно, что последняя история много лет спустя уже в качестве легенды пересказывалась жителями окрестных деревень. Были даже те, кто пробовал его найти…

*в цитатах из архивных дел сохранены орфография и пунктуация оригинала