Мат-перемат в литературе: «можно» или «нельзя»?

Споры о ненормативной лексике в художественных произведениях идут давно, есть у неё свои защитники, есть и противники. Действительно, можно ли всё подряд тянуть с улицы на страницы книг? Ведь жизнь не есть литература, как и литература — не жизнь, но всего лишь её отражение, преломлённое через сознание, опыт художника. Это реальность, но как бы иная, которая, опираясь на фактический материал, остаётся вымыслом, иллюзией, только художественной, сильно изменённой воображением писателя, мерой его таланта.

Споры о ненормативной лексике в художественных произведениях идут давно, есть у неё свои защитники, есть и противники. Действительно, можно ли всё подряд тянуть с улицы на страницы книг? Ведь жизнь не есть литература, как и литература — не жизнь, но всего лишь её отражение, преломлённое через сознание, опыт художника. Это реальность, но как бы иная, которая, опираясь на фактический материал, остаётся вымыслом, иллюзией, только художественной, сильно изменённой воображением писателя, мерой его таланта.

Кто только не говорит: современная словесность изрядно испорчена матом. Как же быть с художественной правдой? Невозможно представить, что литературные персонажи — вор, бомж, солдат, подросток в колонии несовершеннолетних — выражаются чистым литературным языком, их условия жизни — не пансион благородных девиц. Обстоятельства предполагают другой язык, часто слишком достоверный — «мужской».

Александр Пушкин в стихах не стеснялся крепких выражений, активно использовал мат, но цензура вырезала неприличные выражения, заменяя их многоточием. Другое дело — частная переписка с друзьями, Александр Сергеевич вряд ли предполагал, что когда-нибудь его письма станут достоянием общественности и с ними будут работать литературоведы. В начале XX века непристойные письма поэта уже публиковались по специальному распоряжению Императорской академии наук. В наши дни в собрание сочинений поэта вошли «бесцензурные» рукописи без всякой обработки и редактуры.

Примеры литературного хулиганства известны не только у классика русской литературы: матерные частушки, анекдоты, стихи встречаются у многих после него — в XX веке от В. Маяковского до А. Галича, Э. Лимонова. Нельзя сказать, что нецензурная лексика — удел исключительно низших слоёв населения, в писательской среде встречаются большие любители матерщины.

Например, галлюцинации интеллектуального алкоголика Венечки в знаменитой поэме В. Ерофеева «Москва – Петушки» мне неинтересны. Не понимаю, чем так восторгалась культурная интеллигенция 70-х прошлого столетия: поэма мрачная и депрессивная, герой пьёт всё, что содержит спирт, а с перепоя чего только не пригрезится. Может, запой героя — возможность забыться в «страшном советском зазеркалье», некой условности, как тогда виделось диссидентам, будущим писателям-эмигрантам.

Юз Алешковский известен читателю своей скандально-знаменитой повестью «Николай Николаевич», герой которой — молодой московский вор-карманник — говорит исключительно матом, хотя в самом произведении много парадоксального юмора. Я не ханжа, но читать монологи героя Алешковского мне трудно, взгляд всё время упирается в словечки, место которых на заборе. Как только вербальное (словесное) непристойное выражение фиксируется в печатной форме, оно приобретает то самое низкое, непечатное значение. Для меня табуированная лексика остаётся запретом, всё-таки это не моё, но многие получают удовольствие от матерных выражений Николая Николаевича.

Сам Алешковский пояснил: «Хотелось бы, чтобы некоторые из вас поверили, что так называемая ненормативность речи персонажей этих маленьких повестей не следствие языковой распущенности автора, а художественная необходимость, следовать которой, на мой взгляд, долг любого писателя считающего себя писателем-реалистом».

Мне часто приходится, как эксперту, читать конкурсные тексты. У одного начинающего прозаика, кстати, не без дара, литературный герой — вор, недавний выходец с зоны, и речь бывшего зэка соответствует законам художественной правды. Заметно, как автор по ходу повествования сбивался на воровской жаргон, а это непозволительный приём. Даже новичок должен уметь отделять авторский текст (лучшие традиции обогащённого литературного языка никто не отменял) от матерных словечек своего персонажа, пусть и очень живого, и очень разговорного.

Невозможно представить творчество многих писателей-фронтовиков, если только там не поработали ножницы цензуры, гладко причёсанным, приглаженным, а язык нейтральным и отретушированным. Сразу теряется напряжение сюжета, его действенность и правда слова.

Неоконченный роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» страшен своей окопной правдой. За эпиграф взяты слова апостола Павла: «Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом». Ничего подобного о войне раньше не было написано. Диагноз Астафьева суровый и жестокий. За роман «Прокляты и убиты» его многие осуждали, преследовали, но он сказал своё последнее, выстраданное слово и имел на это право и как человек, и как художник.

Моё отношение к крепкому словцу? Буду всегда на стороне художественной реальности, употребление в тексте нелитературных выражений зависит от чувства меры автора. Они, как острая, часто необходимая приправа, придают персонажам яркость и живость, и здесь главное — не испортить блюдо, не пересолить, не переперчить.

Проза русского современного писателя Юрия Буйды чрезвычайно брутальна и оправдывает буйную фамилию своего автора. Срамословие некоторых святош у автора просто зашкаливает. Чего только не намешано в его прозе: грубый натурализм, нежность, отчаянная любовь, человеческая физиология, страсти и страхи, нецензурная лексика людей социального дна, но как читаются его повести, рассказы — на одном дыхании! Для себя давно выделила творчество Юрия Буйды как отдельный, ни на что не похожий остров словесности, невероятно манящий и романтичный, недосягаемый, как юношеская мечта. Автор творец своего мира, своего космоса, а демиургу позволено всё.

Но почему стиль писателя такой особенный, полный утончённого благоречия и недосказанной тайны, мистификации, как и смыслы его подводных, глубинных сюжетов, ускользающих, часто непонятных для обывателя? Сила таланта оправдывает многое.

В жизни иногда доводится столбенеть от разговорного матерка окружающих, которые даже не замечают, как с их губ срываются «одни мерзкие жабы и гадюки», как в старой сказке. Это наша действительность, увы, переходящая на книжные страницы.

Расскажу о факте из своей творческой биографии. Неожиданно столкнулась с публичными выпадами в мой адрес одного литчиновника (во избежание неприятностей он предусмотрительно подписывается псевдонимом, но его топорно-казённый стиль узнаваем даже под чужим именем). В очередной своей разоблачительной статье на корпоративном сайте он указал мне место: в его версии я «мастерица матерного жанра». Надо отдать должное: он с пристрастием перечитал мою книгу «Банные мадонны». По сюжету литературные героини собираются в городской общей бане, рассказывают свои житейские истории. Мои персонажи далеко не пушистые, доверчивые овечки, это женщины героические, сильные, разные, у каждой на сердце своя печаль и радость. По субботам в бане они говорят по душам. Баня у них — место, где можно посоветоваться, расслабиться — исповедальня, заведение почти мистическое. Здесь всякое может случиться, и, когда одной героине в парилке стало плохо и другим надо было спасать человека, тащить тяжёлую, обездвиженную старуху, тут уже было не до политесов, поэтому речь персонажей полна эмоций, экспрессии.

В газете «Московский литератор» Т. Куварина написала: «Писательница тонко передаёт психологию своих героинь. Читатели вместе с автором сочувствуют одним, недолюбливают других… Ирина Шатырёнок, словно художник, точными мазками-словами создаёт яркие женские образы. Грамотно построенные диалоги помогают дополнить характеры героинь. Возникает ощущение, что знаешь этих женщин, что уже где-то с ними встречался. Хотя автор в предисловии предупреждает, что сходства с реальными людьми не стоит искать, потому что образы художественные, хотя, безусловно, подчёркивает она, какие-то штрихи взяты из жизни».

Книга давно издана двумя тиражами, в магазинах её не найти, имеется во всех библиотеках страны, по исписанным датам на вклеенных листках-формулярах можно судить о её читабельности — зачитана.

Но «псевдоним» сознательно надёргал из книги цитаты, вырвав их из контекста, обвинил автора во всех смертных грехах, смешав всё в одну кучу.

Жаль, «псевдоним» не искал в книге достоинств, у него была другая задача: он с завидным упорством рыл «компромат» и нашёл его. Из нескольких горячих фраз моих героинь соорудил позорный столб, сделав его лобным местом всего моего творчества. Ограниченность не помогла «прокурору» от литературы отметить главное: можно по пальцам пересчитать книги, герои которых откровенничают в бане. Это место — всего лишь приём, колоритный фон.

Ещё один роман можно отнести к этой теме — «Мужской разговор в русской бане» Эфроима Севелы, такой блестящий современный «Декамерон». Три старинных друга договорились откровенно поведать о своих донжуанских похождениях. Они с юмором оценивают себя, своё время, особенно досталось женщинам. Книга не рассчитана на школьный возраст, но сама тема определила язык повествования.

Многие специалисты и литературоведы предлагают заменять матерную ругань на нейтральные по смыслу и эмоциональной нагрузке слова и описательные выражения, утверждая, что эвфемизмы завуалируют то, что неуместно обозначать прямым наименованием.

На мой взгляд, не всегда замена слов, признанных грубыми или «непристойными», помогает отражению художественной правды. Здесь важно не впадать в крайности, дозировано применять сильные выражения, искать свой путь, прислушиваться к себе, придерживаясь золотой середины.